ПРАЗДНИКИ И КУЛЬТЫ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Главная   О проекте   Источники   Историография   Календарь   Ритуалы   Библиография   Ссылки

ОБ ОТНОШЕНИИ РЕЛИГИОЗНЫХ И МОРАЛЬНЫХ ИДЕИ К РЕСПУБЛИКАНСКИМ ПРИНЦИПАМ И О   НАЦИОНАЛЬНЫХ ПРАЗДНИКАХ.

Речь в Конвенте 7 мая 1794 г. — 18 флореаля II года республики.

Граждане, в период процветания страны, когда умолкают страсти, народы, а также отдельные лица должны, так сказать, сосредоточиться и прислушаться к голосу мудрости. Момент, когда во вселенной раздается шум наших побед, является моментом, когда законодатели французской республики должны по-новому внимательно следить за собой и за родиной я укрепить принципы, на которых должны покоиться устойчивость и довольство республики. Мы сегодня предлагаем на ваше обсуждение глубокие истины, имеющие значение для счастья людей, и меры, естественно из них вытекающие.
Духовный мир, еще значительно больше, чем мир физический, кажется полным контрастов и загадок. Природа говорит нам, что человек рожден для свободы, а опыт веков показывает нам, что человек раб; его права запечатлены в его сердце, а его унижение записано в истории; род человеческий почитает Катона и сгибается под игом Цезаря; потомство чтит добродетель Брута, но оно допускает, что она возможна только в истории древнего мира; в течение веков земля является уделом преступления и тирания; свобода и добродетель едва лишь на миг покоились на некоторых точках земного шара, и Спарта блеснула как молния во тьме.
Однако, не говори, о, Брут, что добродетель это призрак! И вы, основатели французской республики, остерегайтесь терять надежду на чело¬вечество или усомниться хотя на миг в успехе вашего великого начинания!
Мир изменился, он должен измениться еще больше. Что общего между тем, что есть, и тем, что было? За дикими, бродящими в пустынях пле¬менами последовали цивилизованные нации; на месте прежних лесов, покрывавших земной шар, мы снимаем плодоносные урожаи; за преде¬лами мира появился новый мир; жители земли включили моря в свое огромное владение; человек победил молнию. Сравните несовершенный язык иероглифов с чудесами печатания; сравните путешествие аргонавтов с путешествием Лаперуза; измерьте расстояние между астрономическими наблюдениями азиатских магов и открытиями Ньютона, или между набросками Дибютада и полотнами Давида.
Все изменилось в физическом порядке вещей, все должно измениться в моральном и политическом порядке. Половина мировой революции уже свершилась, другая половина должна свершиться.
Разум человека сходен еще с земным шаром, на котором он живет: половина его погружена во тьму, в то время, когда другая половина освещена. Народы Европы сделали удивительные успехи в том, что называют искусствами и науками, и, кажется, они остаются невежественными в отношении элементарных понятий общественной морали; они всё знают, кроме своих прав и своих обязанностей. Откуда происходит это смешение гения и глупости? Оно происходит от того, что в стремлении добиться мастерства в искусствах надо следовать своим страстям, тогда как для защиты своих прав и почитания прав другого надо победить свои страсти. Есть в этом и другая причина. Короли, от которых зависит судьба земли, не боятся ни великих геометров, ни великих художников, ни великих поэтов, а страшатся непреклонных философов и защитников челове¬чества.
Между тем, человеческий род находится в жестоком положении, которое не может дольше продолжаться. Человеческий разум уже давно, медленно и окольными, но верными путями, стремится к свержению тронов. Дух человечества угрожает деспотизму даже тогда, когда кажется, что он льстит ему; деспотизм защищает только привычка и страх, а главное поддержка, которую ему оказывают лига богатых и все подчиненные им угнетатели, которых приводит в ужас внушительный характер фран¬цузской революции.
Французский народ как будто опередил на две тысячи лет остальной род человеческий; есть искушение считать, что это совсем другой род. Европа стоит на коленях перед тенями тиранов, которых мы караем.
В Европе земледелец, ремесленник — это животные, выдрессированные для удовольствия какого-нибудь дворянина. Во Франции дворяне стре¬мятся превратиться в земледельцев и ремесленников и не могут даже добиться этой чести.
Европа не понимает, как можно жить без королей, без дворян, а мы не понимаем, как можно жить с ними.
Европа отдает свою кровь для того, чтобы сковать цепи человечества, а мы для того, чтобы разбить их.
Наши величественные соседи с серьезностью сообщают вселенной о здоровье короля, о его развлечениях, о его путешествиях, они во что бы то ни стало хотят осведомить потомков, в котором часу король обедал, когда он вернулся с охоты, какова та счастливая земля, которая в каждый момент дня имела честь быть потоптанной его высочайшими ногами, каковы имена его привилегированных рабов, появлявшихся перед ним при восходе и при заходе солнца.
Мы же сообщим вселенной имена и доблести героев, погибших в борьбе за свободу; мы сообщим ей на какой земле были убиты последние са¬теллиты тиранов; мы сообщим ей, когда прозвучал час кончины притеснителей мира.
Да, эта чудесная земля, на которой мы живем и которую природа ласкает больше других, создана для того, чтобы быть владением свободы и счастья. Этот чувствительный и гордый народ действительно рожден для славы и доблести. О, родина моя! если бы я судьбой рожден был в чужой и далекой стране, я бы обращал к небу бесконечные мольбы о твоем благоденствии; я проливал бы слезы умиления, слушая рассказ о твоих битвах и о твоих доблестях; моя душа с вниманием, беспокойством и пылкостью следила бы за всеми движениями твоей славной резолюции: я бы завидовал судьбе твоих граждан; я завидовал бы судьбе твоих представителей! Я француз, я один из твоих представителей!.. О, величественный народ! прими в жертву все мое существо; счастлив тот, кто родился в твоей среде! Еще более счастлив тот, кто может умереть за твое счастье!
О, вы! кому народ доверил свои интересы и свою мощь, чего только не можете вы достигнуть вместе с ним и для него! Да, вы можете показать миру новое зрелище демократии, упроченной в обширной стране. Те, кто во младенческом периоде общественного права и в пору рабства бормотали противоречивые правила, могли ли они предвидеть чудеса, какие произошли в один год? Разве то, что вам осталось сделать, труднее того, что вы уже сделали? Кто эти политики, которые могут быть вашими учителями и образцами для вас? Не надо ли вам сделать именно все противоположное тому, что было сделано до вас? Искусство управлять до наших дней было искусством обманывать и развращать людей, а оно должно быть только искусством просвещать их и делать их лучшими.
Есть два рода эгоизмов: один — низкий, жестокий, изолирующий человека от ему подобных, он стремится к исключительному благополучию, купленному ценой нищеты другого; другой род эгоизма — великодушный, благодетельный, который смешивает наше счастье со счастьем всех, который связывает нашу славу со славой родины. Эгоизм первого рода создает притеснителей и тиранов, второй род создает защитников человечества. Последуем за его здоровым побуждением, будем оберегать наш отдых, добытый славными трудами, не будем бояться смерти, венчающей их, и мы упрочим счастье нашей родины и даже наше счастье.
Порок и добродетель составляют судьбу земли: это два противоположных духа, оспаривающих ее друг у друга. Источником того и другого являются человеческие страсти; в зависимости от направления своих страстей человек поднимается до небес или погружается в тонкую пропасть. Поэтому цель всех общественных институтов — вести человека к справедливости, являющейся одновременно счастьем всего общества и счастьем отдельного лица.
Единственная основа гражданского общества — это мораль. Все ассоциации, воюющие с нами, основаны на преступлении; перед лицом правды — это лишь банды цивилизованных дикарей и дисциплинированных разбойников. К чему же сводится эта загадочная наука политики и зако¬нодательства? Она сводится к тому, чтобы внести в законы и в управле¬ние моральные истины, которые водворяют в книги философы, а в поведении народов — применять тривиальные понятия, которые каждый вынужден принять для своего личного поведения, т. е. употреблять столько ловкости, чтобы заставить справедливость господствовать, сколько правительства до сих пор употребляли, чтобы быть несправедливыми безнака¬занно или с благопристойностью.
Итак, вы видите, сколько искусства приложили короли и их соучастники для того, чтобы избежать применения этих принципов и затмить вес понятия справедливого и несправедливого! Какой чудесный здравый смысл у этого пирата, который ответил Александру: «Меня называют разбойником, потому что у меня только одно судно, а тебя называют за¬воевателем, потому что у тебя целый флот». С каким бесстыдством они создают законы против кражи, в то время как сами захватывают общественное состояние! От их имени осуждают убийц, а они убивают миллионы людей войнами и нищетой! При монархии семейные добродетели лишь смешны, а добродетели общественные преступны; единственная добродетель — это быть послушным орудием преступлений короля; единственная честь — это быть таким же злым, как он. При монархии дозво¬лено любить свою семью, но не родину; почетно защищать своих друзей, но не угнетенных. Честность монархии уважает всякую собственность, за исключением собственности бедняка; она защищает все права, за исключением прав народа.
Вот статья из кодекса монархии:
«Ты не украдешь, если ты не являешься королем или не обладаешь его привилегиями. Ты не убьешь, если ты не можешь одним ударом погубить много тысяч людей». Вам известны откровенные слова кардинала Ришелье в его политическом завещании: короли должны всячески стараться уклоняться от услуг честных людей, потому что они не могут извлечь из них выгоду. Более двух тысяч лет тому назад на берегах Понта Эвксинского жил маленький король, который проповедовал ту же доктрину еще более энергичным образом. Его фавориты ложными обвине¬ниями умертвили некоторых из его друзей". Он это запомнил и однажды, когда один из его фаворитов представил ему новый донос, он сказал ему: «Я бы приказал убить тебя, если бы такие злодеи, как ты, не были бы необходимы деспотам». Уверяют, что этот король был одним из лучших, какие когда-либо существовали.
Но в Англии макиавеллизм довел эту королевскую доктрину до выс¬шей степени совершенства.
Я не сомневаюсь в том, что в Лондоне есть много торговцев, которые хвастаются том, что они добросовестно ведут дела в своей торговле; но можно поручиться, что эти честные люди находят совершенно естественным, если члены британского парламента публично продают королю Георгу свою совесть и права народа так же, как они сами продают продукцию своих мануфактур.
Питт развертывает перед глазами этого парламента перечень своих низостей и своих преступлений: «столько-то на измену, столько-то на убийства представителей народа и патриотов, столько-то на клевету, столько-то на голод, столько-то на подкуп, столько-то на изготовление фальшивых монет». Сенат с замечательным хладнокровием выслушивает и покорно все одобряет.
Тщетно гневный голос одного человека, вдохновленный его добродетелью, поднялся против стольких низостей — министр простодушно признается, что он ничего не понимает в новых для него правилах, и сенат отвергает внесенное предложение.
Не требуй у твоих недостойных коллег, чтобы они воздали должное за твое сопротивление их преступлениям; потомство воз¬даст его тебе, а их порицание является для тебя самым прекрасным правом на уважение, даже твоего века. Что можно заключить из всего, что я сейчас сказал? Что безнравственность это основа деспотизма, а добродетель это сущность республики.
Революция, которая стремится установить добродетель,— это лишь переход от царства преступления к царству справедливости; отсюда беспрерывные усилия объединившихся против нас монархов и всех заговорщиков к тому, чтобы увековечить среди нас предрассудки и пороки монархии.
Все, кто сожалел о старом режиме, все, кто бросился на путь революции, для того лишь, чтобы сменить династию, с самого начала старались остановить развитие политической морали; какая же разница существует между друзьями д'Орлеанов или Йорка и друзьями Людовика XVI, если не считать, что первые проявляют, быть может, большую степень подлости и лицемерия?
Главари клик, которые входили в первые два законодательных собрания, слишком подлые, чтобы верить в республику, слишком развращенные, чтобы желать ее, не переставали строить заговоры, с целью вычеркнуть из сердца людей вечные принципы, которые их собственная полити¬ка заставила провозгласить в начале революции. Заговор укрылся тогда под предательским модерантизмом и, убив добродетель, покровительствуя преступлению, привел нас окольными, но верными путями, к тирании.
Когда республиканская энергия расстроила эту подлую систему и основала демократию, аристократия и иностранные государства создали план все преувеличить, все развратить; они прячутся за формами демократии для того, чтобы опозорить ее превратными действиями, столь же гибельными, сколь и нелепыми, и чтобы задушить ее в колыбели.
Свободу атакуют одновременно путем модерантизма и неистовства. В этом столкновении двух противоположных по виду клик, главари которых связаны тайными узами, общественное мнение разложено, народное представительство унижено, народ превращен в ничто, а революция начинает представляться смешной борьбой, призванной решить, каким же мошенникам достанется власть, чтобы расчленять и продавать родину.
Действия партийных вождей, казавшихся столь противоположными, всегда были почти одними и теми же. Главной их чертой было крайнее лицемерие. Лафайет взывал к конституции для того, чтобы поднять королевскую мощь; Дюмурье взывал к конституции для того, чтобы защитить жирондистскую клику против Национального конвента; в августе 1792 г. Бриссо и жирондисты хотели сделать из конституции щит, чтобы отразить удар, грозивший трону. В январе следующего года те же заговорщики требовали суверенитета народа для того, чтобы спасти королевскую власть от позора эшафота и разжечь гражданскую войну в собраниях секций. Эбер и его соучастники требовали суверенитета народа для того, чтобы задушить Национальный конвент и уничтожить республиканское правительство. Бриссо и жирондисты хотели вооружить богатых против на¬рода; клика Эбера, покровительствуя аристократия, расколола народ для того, чтобы он сам себя угнетал.
Дантон, самый опасный из врагов родины, если не самый подлый осторожно использует всякого рода преступления, он связан со всеми заговорами, обещает злодеям свое покровительство, патриотам свою вер¬ность, умеет ловко объяснять свои измены заботой об общественном благе оправдывать свои пороки мнимыми недостатками, обвинять с равнодушным или благодушным видом заговорщиков, готовых разрушить республику, с тем, чтобы иметь случай самому защитить их. Дантон договаривается с Бриссо, переписывается с Ронсепом, ободряет Эбера и пристраивается к каждому событию для того, чтобы использовать удачу или проигрыш, чтобы объединить всех врагов свободы против республиканского правительства.
В последнее время мы видим, как развивается замышляемая нашими врагами во всей широте ужасная система развращения политической морали; чтобы достигнуть большего успеха, они сами сделали себя учителями ее, они все клеймят, все путают, создавая какую-то отвратительную смесь из чистоты наших принципов и развращенности их сердец.
Все мошенники узурпировали своего рода политическое священство и зачислили в профаны верных представителей народа и всех патриотов. Боялись предложить какую-нибудь справедливую мысль; они запретили патриотизму использование здравого смысла; был момент, когда запрещалось сопротивляться разрушению родины под страхом считаться дурным гражданином; патриотизм стал лишь нелепым извращением, или он проявлял себя в отваге произносить громовые речи против Конвента. Из-за ниспровержения революционных идей, аристократия, оправданная во всех ее преступлениях, замышляла весьма патриотически резню всех представителей народа и возрождение королевской власти. Осыпанные сокровищами тирании, заговорщики проповедовали бедность; изголодавшиеся по золоту и господству они с наглостью проповедовали равенство, чтобы заставить ненавидеть его. Свобода была для них независимостью преступления, революция торговлей, народ — орудием, родина — добычей.
То небольшое благо, которое они пытались сделать, было уловкой, чтобы легче причинить нам непоправимое зло; если они иногда показывали себя суровыми, то для того, чтобы приобрести право благоприятствовать врагам свободы и преследовать ее друзей; покрытые всякими преступлениями, они требовали от патриотов не только непогрешимости, но гарантию от всех капризов судьбы с тем, чтобы никто не смел служить отечеству. Заговорщики громили спекуляцию и делили со спекулянтами общественное достояние. Они выступали против тирании с тем, чтобы лучше служить тиранам. Их устами европейские тираны обвиняли Конвент в тирании. Нельзя было предложить народу восстановить королевскую власть, они хотели толкнуть его на уничтожение своего собственного правительства; нельзя было сказать ему, чтобы он призвал своих врагов, ему говорили, что он должен прогнать своих защитников; нельзя было сказать, чтобы он сложил оружие, его приводили в уныние сообщением ложных новостей; ни во что не ставили его успехи, и с преступной злобностью преувеличивали его неудачи.
Нельзя было сказать народу: сын тирана, или другой Бурбон, или сын короля Георга сделает тебя счастливым, но ему говорили: ты несчастен!.. Ему рисовали картину голода, который они сами старались соз¬дать, ему говорили, что не хватает яиц, сахара. Ему не говорили, что его свобода чего-то стоит, что унижение его угнетателей и все другие последствия революции являются ничтожным благом, за которое он еще борется, что только гибель его врагов одна может обеспечить ему счастье... Но он все это чувствовал. Они не могли поработить французский народ си¬лой, или с его собственного согласия; они стремились поработить его при помощи подрывной деятельности, при помощи мятежа, при помощи развращения нравов.
Заговорщики не только возвели безнравственность в систему, но они ввели ее и в религию; они стремились потушить все благородные чувства природы своим примером и своими наставлениями. В своем сердце злой человек хотел бы, чтобы на земле не оставалось ни одного порядочного че¬ловека, чтобы нельзя было встретить ни одного обвинителя и свободно и мирно дышать на земле. Все эти люди пытались найти в умах и в сердцах все, что служит опорой морали, вырвать это и уничтожить в них того незримого обвинителя, которого природа спрятала в них.
Тираны, удовлетворенные дерзостью своих эмиссаров, спешили выставить в глазах своих подданных сумасбродства, за которые они заплатили, и, притворяясь будто они считают, что это дело французского народа, они, казалось, говорили им: что вы выиграете, сбросив наше иго? Вы же видите, республиканцы не стоят большего, чем мы. Тираны, враги Франции, задумали план, который, если бы все их надежды оправдались, воспламенил бы вдруг нашу республику и воздвиг бы непреодолимый барьер между нею и всеми другими народами. Заговорщики выполнили этот план: те же плуты, которые взывали к суверенитету парода для того, чтобы удушить Национальный конвент, ссылались на ненависть к суеверию, чтобы вызвать у нас гражданскую войну и внести атеизм.
Чего хотели те, кто среди окружавших нас заговоров, среди затруднений, вызванных войной, в тот момент, когда еще дымились факелы гражданских раздоров, со свирепостью атаковали вдруг все культы и объявили себя пылкими апостолами небытия и фанатическими миссионерами атеизма? Каков был мотив этого большого предприятия, замышлявшегося в ночной тьме, без ведома Национального конвента, священниками, иностранцами и заговорщиками? Было ли это любовью к родине? Было ли это отвращением к фанатизму? Это было единственным средством снабдить его оружием. Было ли это желанием ускорить торжество разума? Но разум не переставали оскорблять глупым насилием, заранее согласованными сумасбродствами, чтобы сделать его внушающим отвращение; казалось его водворили в храмы только для того, чтобы изгнать из республики.
Служили делу монархов, объединившихся в лигу против нас, монархов, которые сами возвестили эти события и которые успешно одержали верх, возбудили против нас фанатизм народов с помощью манифестов и публичных молений. Надо видеть с каким священным гневом г. Питт противопоставляет нам эти факты и с какой заботливостью небольшое число неподкупных людей английского парламента приписывает их нескольким презренным людям, дезавуированным и наказанным вами.
Между тем, как все эти люди выполняли свою миссию, английский народ постился, чтобы искупить грехи, оплаченные г. Питтом, а лондонские буржуа носили траур согласно католическому культу, как они носили его по королю Капету и по королеве Антуанетте. (Смех и аплодисменты.)
Политика министра Георга замечательна. Через своих эмиссаров он оскорблял «верховное существо» и хотел отомстить за него английскими и австрийскими штыками! Мне очень нравится благочестие королей, и я твердо верю в религиозность г. Питта. Во всяком случае ясно, что он нашел во Франции добрых друзей, так как, согласно всем расчетам человеческого благоразумия, интрига, о которой я говорю, должна была быстро зажечь пожар по всей республике и создать ей новых врагов во вне.
К счастью, гений французского народа, его неизменная страсть к свободе, ваша мудрость, насторожила честных патриотов, которых мог увлечь опасный пример лицемерных изобретателей этой махинации; наконец, сами священники, позаботившиеся открыть глаза народу на самих себя; все эти причины предупредили большую часть неприятностей, которых заговорщики от этого ожидали. От вас зависит теперь прекратить остальное и даже использовать, если возможно, саму развращенность наших врагов для обеспечения торжества принципов и свободы.
Считайтесь только с благом отечества и интересами человечества. Приветствовать надо всякое учреждение, всякую доктрину, которые уте¬шают и возвышают души, отвергайте все те, которые стремятся опозорить ваши души, развратить их. Поощряйте, восхваляйте все благородные чувства и все великие моральные идеи, которые хотели заглушить; приближайте к себе чарами дружбы и узами добродетели людей, с кото¬рыми вас хотели разъединить. Кто вверил тебе миссию оповещать народ о том, что божества нет, о, ты, кто проникся страстью к этой бесплодной доктрине и кто никогда не проникается страстью к родине? Какую пользу ты находишь в том, чтобы убеждать человека, что над его судьбой властвует слепая сила и что она случайно поражает то преступление, то добродетель; что его душа это лишь слабое дуновение, угасающее у входа в могилу?
Разве идея его небытия внушит человеку более чистые и более возвышенные чувства, чем идея бессмертия? Разве она внушит ему больше уважения к себе подобным и к себе самому, больше преданности к родине, больше отваги не бояться тирании, больше презрения к смерти или к на¬слаждению? Оплакивая смерть доблестного друга, можете ли вы думать, что самая прекрасная часть его исчезла вместе с нею? Плача над гробом сына или жены, может ли вас утешить тот, кто вам скажет, что от них осталась только пыль? Несчастные, умирающие под ударами убийцы, ваш последний вздох — это призыв к вечному правосудию! Невинность на эшафоте заставляет бледнеть тирана в его колеснице победы; имела ли бы она такое превосходство, если бы могила сравняла угнетателя и угнетаемого? Несчастный софист! По какому праву ты вырываешь у невинности скипетр разума, чтобы вложить его в руки преступления, накидываешь мрачное покрывало на природу, приводишь в отчаяние несчастье, радуешь порок, печалишь добродетель, унижаешь человечество? Чем больше человек наделен чувствительностью и одаренностью, тем больше он прелая идеям, возвышающим его существо, возносящим его сердце, и доктрина людей этого склада становится доктриной вселенной. Как могут эти идеи не стать истиной? Я, по крайней мере, не могу постигнуть, как могла бы природа внушить человеку вымысел более полезный, чем реальность, и если бы существование бога, если бы бессмертие души были только сном, они все же были бы самой прекрасной концепцией человеческого разума.
Мне нет нужды отметить, что здесь не идет речь об обвинении какого-либо философского взгляда, в частности, ни о том, чтобы оспаривать, будто такой-то философ может быть добродетельным, каковы бы ни были его взгляды, и даже вопреки им, силой счастливой натуры и высокого разума; речь идет только о том, чтобы рассмотреть атеизм как национальное явление, связанное с заговором против республики.
Какое значение имеют для вас, законодатели, различные гипотезы, которыми некоторые философы объясняют явления природы? Вы можете оставить все эти вопросы их вечным спорам; вы не должны смотреть на них ни как на метафизиков, ни как на теологов; в глазах законодателя все то, что полезно людям, и все то, что хорошо на практике, — это и есть правда.
Идея «верховного существа» и бессмертие души это беспрерывный призыв к справедливости, следовательно, она социальная и республиканская. (Аплодируют.) Природа наделила человека чувством удовольствия и чувством боли, которая заставляет его бежать от вредных для него физических веществ и стремиться к тем, которые ему подходят. Общество было бы совершенным, если бы оно сумело создать в себе быстро действующий инстинкт в отношении морали, не ожидая запоздалой помощи суждения, которое заставит его делать добро и избегать зла; ведь разум каждого человека, в частности введенный в заблуждение своими страстями, часто выступает как софист в их защиту и власть человека может всегда подвергнуться нападкам его самолюбия. Таким образом то, что создает этот драгоценный инстинкт, или то, что заменяет его, то, что восполняет недостаток власти человека, — это религиозное чувство, запечатлевшее в душах идею санкции, данной предписаниям морали силой, стоящей выше человека; поэтому я не думаю, чтобы какой-либо законодатель решился когда-нибудь сделать атеизм национальным воззрением.
Мне известно, что даже среди них самые мудрые разрешили себе примешивать к истине некоторый вымысел для того ли, чтобы поразить воображение невежественных народов, или для того, чтобы сильнее привязать их к своим учреждениям. Ликург и Солон прибегали к власти оракулов и даже сам Сократ, чтобы вызвать у своих сограждан доверие к истине, почел себя обязанным убедить их в том, что она была внушена ему близким ему духом.
Вы несомненно не сделаете из этого вывод, что для просвещения лю¬дей их следует обманывать, но только то, что вы счастливы жить в век и в стране, где просвещение не оставляет вам других задач для выполне¬ния, кроме задачи призвать людей к природе и к правде.
Вы, конечно, не разорвете священное звено, соединяющее людей с их создателем. Если эта идея господствует в народе, то было бы опасно разрушить ее. Мотивы обязанностей человека к его создателю и основы человеческой морали неизбежно связаны с этой идеей и зачеркнуть ее это значит деморализовать народ. Из этого же принципа вытекает и то, что нападать на установившийся культ следует всегда лишь с осторожностью и известной деликатностью из страха, что внезапное и сильное изменение его может показаться покушением на нравственность и даже отказом от честности. Впрочем, тот, кто может заменить божество в системе социаль¬ной жизни, в моих глазах является чудом гения; тот, кто, не заменяя божество, думает лишь о том, чтобы изгнать его из ума людей, кажется мне чудом глупости или развращенности.
Что дали заговорщики вместо того, что они разрушили? Ничего, разве только хаос, пустоту и насилие. Они слишком презирали народ, чтобы взять на себя труд убедить его; вместо того, чтобы просветить его, они хо¬тели лишь раздражить его, устрашить или развратить.
Если развитые мною до сих пор принципы ошибочны, то я, по крайней мере, вместе с тем ошибаюсь в том, что все люди почитают. Обратимся к урокам истории. Заметьте, прошу вас, как люди, влиявшие на судьбы государств, решались принять ту или другую из двух противополож¬ных систем, согласно своему личному характеру или согласно природе, своих политических взглядов. Посмотрите, как Цезарь, защищая с большим искусством в римском сенате соучастников Каталины, заблуждался, отклоняясь от догмы бессмертия души. Ему казалось, что его идеи настолько способны заглушить в сердцах судей силу добродетели, что причина преступления казалась ему связанной с идеей атеизма! Цицерон, наоборот, призывал против изменников меч закона и гнев богов; умирающий Сократ беседует со своими друзьями о бессмертии души; Леонид у Фермопил, ужиная со своими товарищами по оружию в момент соверше¬ния самого героического замысла, который человеческая добродетель когда-либо породила, приглашает их на другой день на другой банкет, уже в новой жизни. От Сократа до Шометта и от Леонида до Пер Дюшена далеко. (Аплодируют.) Великий человек, истинный герой слишком уважает самого себя, чтобы ему нравилась идея своего уничтожения; злодей, презренный в своих собственных глазах, отвратительный в глазах другого, чувствует, что природа не может сделать ему лучшего подарка, чем ввергнуть его в небытие. (Аплодируют.)
Катон не колебался между Эпикуром и Зеноном. Брут и знаменитые участники его заговора, разделявшие его опасности и его славу, так¬же принадлежали к той возвышенной секте стоиков, которые так высоко подняли энтузиазм добродетели и которые преувеличивали только героизм. Стоицизм породил соперников Брута и Катона вплоть до ужасных веков, последовавших за потерей римлянами свободы; стоицизм спас честь человеческой природы, опозоренной пороками преемников Цезаря и в особенности терпением народов. Эпикурейская же сетка несомненно отстаивала всех злодеев, притеснявших родину, и всех подлецов, которые допускали, чтобы ее притесняли; и хотя сам философ, чье имя носила эта секта, не был презираемым человеком, принципы его системы, истолкованные коррупцией, привели к таким пагубным последствиям, что уже в самой античности эту секту заклеймили названием стадо Эпикура. И поскольку во все времена сердце человека по существу своему одно и то же и тот же инстинкт или та же самая политическая система указывала людям один и тот же ход, легко применить сделанные мною замечания к настоящему моменту и даже ко времени, непосредственно предшествующему нашей революции. Стоит бросить взгляд на это время, пусть даже только для того, чтобы быть в состоянии объяснить часть явлений, происшедших с тех пор.
Уже давно просвещенные наблюдатели могли отметить некоторые симптомы нынешней революции; все важные события указывали на нее. Дела частных лиц, имеющих некоторую известность, были связаны с какой-нибудь политической интригой; известные литераторы, в силу своего влияния на общественное мнение, начинали влиять также и на дела страны; наиболее честолюбивые из них образовали своего рода коалицию, усилившую их значение. Они как будто разделились на две секты, из которых одна глупо защищала духовенство и деспотизм, наиболее же могущественной и наиболее знаменитой была секта, известная под именем энциклопедистов. В нее входило несколько достойных уважения человек и большее число честолюбивых шарлатанов.
Многие из ее главарей стали значительными лицами в государстве. Кому неизвестно влияние этой секты, ее политика — тот не может иметь полного представления о периоде, предшествовавшем нашей революции. Эта секта в политических вопросах никогда не ставила высоко права народа; в вопросах морали она шла дальше религиозных предрассудков. Ее корифеи иногда произносили громовые речи против деспотизма, но получали пенсию от деспотов; они иногда писали книги против двора, а иногда посвящения королям и мадригалы придворным; они были гордыми в своих писаниях и унижались в передних высокопоставленных лиц, Эта секта с большим рвением пропагандировала материалистический взгляд, который сильнее всего был принят среди великих и среди умных людей; ей в значительной части обязан тот род практической философии, который ввел эгоизм в систему, рассматривал человеческое общество как войну хитрости, успех — как правило справедливости или несправедливости, честность — как дело вкуса или благопристойности, мир — как владение лов¬ких мошенников. Я сказал, что корифеи этой секты были честолюбцами; волнения, которые предвещали большое изменение в политическом по¬рядке вещей, могли расширить их взгляды. Было замечено, что многие из них находились в тесных связях с домом д'Орлеанов, а английская кон¬ституция была, по их мнению, образцом политики, максимумом социаль¬ного счастья.
Среди тех, кто в то время, о котором я говорю, выделился на поприще литературы и философии, один человек, благодаря своей возвышенной душе, величию своего характера, показал себя достойным быть наставни¬ком человеческого рода. Он откровенно нападал на тиранию; он с эн¬тузиазмом говорил о божестве; его мужественное и честное красноречие рисовало пламенными чертами чары добродетели и защищало принося¬щие утешения догмы, которые разум дает как оплот человеческому серд¬цу. Чистота его доктрины, которую он черпал в природе и в глубокой не¬нависти к пороку, так же как и его непобедимое презрение к интригую¬щим софистам, узурпировавшим имя философов, навлекло на него нена¬висть и преследование его соперников и лживых друзей. Ах! если бы он был свидетелем этой революции, предтечей которой он является и кото¬рая перенесла его останки в Пантеон, может ли кто-нибудь сомневаться в том, что его благородная душа с восторгом приняла бы дело справедли¬вости и равенства? Но что же сделали для революции его подлые про¬тивники? Они боролись против нее с того времени, когда они устрашились, как бы она не подняла народ над суетностью частной жизни; одни использовали свой ум для того, чтобы подделывать республиканские прин¬ципы и извращать общественное мнение, они проституировались в заго¬ворщических кликах и в особенности в орлеанской партии; другие укры¬лись в трусливом нейтралитете. Вообще литераторы опозорились в этой революции, и к вечному стыду ума, разум народа взял на себя все издерж¬ки революции.
Мелкие и пустые люди, краснейте, если это возможно для вас! Чудеса, обессмертившие эту историческую эпоху человечества, были произведены без вас и помимо вас; здравый смысл без интриги и гений без образования вознесли Францию на такую ступень высоты, которая пугает вашу ни¬зость и убивает вашу ничтожность! Какой-нибудь ремесленник показал себя способным понимать права человека, в то время как какой-нибудь сочинитель книг, почти республиканец в 1788 г., глупо защищал дело мо¬нархов в 1793 г.; какой-нибудь земледелец распространял философские знания в деревнях, в то время как академик Кондорсе, когда-то бывший, по словам литераторов, великим геометром, а по словам геометров — ве¬ликим литератором, а с тех пор робкий заговорщик, презираемый всеми партиями, беспрерывно старался очернить революцию в груде своих ко¬варных и продажных рапсодий.
Вы, несомненно, были уже поражены тем, с какой нежностью столько людей, изменивших своей родине, принимали зловещие взгляды, с кото¬рыми я борюсь. Сколько любопытных сопоставлений могут еще предста¬виться нашим умам! Мы слышали, кто мог бы поверить такому крайне¬му бесстыдству! Мы слышали, что в одном народном обществе предатель Гаде доносил на одного гражданина за то, что тот произнес слово «про¬видение»! Несколько позднее мы слышали, как Эбер обвинял другого гражданина за то, что тот писал против атеизма! Не Верньо ли и Жансояне в вашем присутствии и даже с вашей трибуны с горячностью разгла¬гольствовали о том, что надо извлечь из преамбулы конституции слова «верховное существо», которые вы внесли в нее? Дантон улыбался от жало¬сти при словах добродетель, слава, процветание; Дантон, чьей системой было унизить то, что может возвысить душу; Дантон, остававшийся рав¬нодушным и глухим во время больших опасностей, угрожавших свободе, после говорил с горячностью в пользу той же свободы. Откуда это исклю¬чительное согласие в принципах между столькими людьми, кажущимися столь разъединенными? Можно ли это приписать просто старанию дезер¬тиров народного дела скрыть свое отступничество пылким рвением против того, что они называют религиозными предрассудками, как будто они хотели бы компенсировать свою снисходительность к аристократии и тирании войной, которую они объявили божеству?
Нет, поведение этих коварных личностей несомненно исходит из более глубоких политических взглядов: они чувствовали, что для уничто¬жения свободы надо было благоприятствовать всеми средствами тому, что оправдывает эгоизм, сушит сердце и стирает представление о прекрасной морали, являющейся единственным правилом, по которому общественный разум судит защитников и врагов человечества. Они с восторгом прини¬мают систему, смешивающую судьбы добрых и злых и оставляющую меж¬ду ними только различие в неопределенных благодеяниях судьбы и считаю¬щую арбитром между ними право более сильного или более хитрого.
Вы стремитесь совсем к другой цели; вы, следовательно, будете про¬водить противоположную политику. Не боимся ли мы возбудить фанатизм и принести пользу аристократии? Нет, если мы примем то решение, на какое указывает нам мудрость, нам легко будет избегнуть этой опасности.
Враги народа, кто бы вы ни были, никогда Национальный конвент не станет благоприятствовать вашей развращенности! Аристократы, под ка¬ким бы покровом вы ни скрыли теперь свой внешний вид, напрасно стали бы вы пытаться одержать верх над нашей критикой творцов преступных козней, имеющих целью обвинить искренних патриотов, которых только ненависть к фанатизму могла увлечь на совершение опрометчивых по¬ступков! Вы не имеете права обвинять; среди несчастий, вызванных кли¬ками, национальное правосудно сумеет распознать ошибки заговоров; оно верной рукой схватит всех развращенных интриганов и не поразит ни одно¬го честного человека.
Фанатики, не надейтесь на нас! Призвать людей к культу «верховного существа» — это значит нанести смертельный удар фанатизму. Все вымыс¬лы исчезают перед истиной, а все безумства падают перед разумом. Без принуждения, без преследования все секты должны сами по себе сме¬шаться во всемирной религии природы. (Аплодируют.)
Мы советуем вам, следовательно, сохранить принципы, которые вы высказывали до сих пор. Пусть для торжества разума соблюдается свобо¬да культов; но пусть она не нарушает общественный порядок и не стано¬вится средством для заговора. Если контрреволюционное недоброжела¬тельство будет скрываться под этим предлогом, откажитесь от него и опи¬райтесь на мощь принципов и на силу вещей.
Священники честолюбцы, не ждите же, чтобы мы старались восстано¬вить вашу власть! Такое предприятие было бы даже выше наших сил! (Аплодируют.) Вы сами убили себя, а к духовной жизни можно вернуть¬ся только через физическое существование.
И к тому же, что общего между священниками и богом? Священники для морали то же, что шарлатаны для медицины. (Новые аплодисменты.) Как отличается бог природы от бога священников! (Продолжительные аплодисменты.) Я не знаю ничего более схожего с атеизмом, чем религии
уничтожили его в самих себя. То они делали его огненным шаром, то быком, то деревом, то человеком, то королем. Священники создали бога по своему образу; они сделали его ревнивым, капризным, алчным, жестоким, беспощадным. Они относились к нему, как когда-то майордомы относи¬лись к потомкам Хлодвига, чтобы царствовать под его именем и зани¬мать его место. Священники водворили бога на небо, как во дворец, и призвали его- на землю только для того, чтобы просить у него в свою поль¬зу десятину богатства, почести, удовольствия и власть. (Горячие аплодисменты.) Истинным священником «верховного существа» является приро¬да; его храмом — вселенная, его культом — добродетель, его праздниками — радость великого народа, собравшегося перед ним для того, чтобы завязать сладостные узы всемирного братства и выразить ему признатель¬ность чувствительных и чистых сердец.
Священники, на каком основании вы утверждаете свою миссию? Бы¬ли вы более справедливы, более скромны, большими друзьями правды, чем другие люди? Любили вы равенство, защищали права народов, ненавиде¬ли деспотизм, повергли тиранию? Вы сказали королям: «Вы подобие бога на земле; ваша власть дана вам только от бога»; и короли вам ответили: «Да, мы действительно посланцы бога; объединимся для раздела добычи и обожания нас смертными». Скипетр и кадило составили заговор для того, чтобы опорочить небо и захватить землю. (Аплодисменты.)
Оставим священников и вернемся к божеству. (Аплодисменты.) Свя¬жем мораль с вечными и священными основами; внушим человеку то ре¬лигиозное почтение к человеку, то глубокое чувство своего долга, которое является единственной гарантией социального счастья; взрастим это чувство во всех наших учреждениях. Пусть в особенности народное воспита¬ние будет направлено к этой цели; вы, несомненно, придадите ему харак¬тер, подобный природе нашего правительства и возвышенности судеб на¬шей республики; вы почувствуете необходимость сделать его общим и рав¬ным для всех французов. Дело в том, чтобы не создавать больше господ, а — граждан: родина одна имеет право воспитывать своих детей; она не может доверять их ни семейной гордости, ни предрассудкам частных лиц, являющимся постоянной пищей аристократии и домашнего федерализма, ограничивающего души, изолируя их и уничтожая вместе с равенством все основы социального порядка. Но этот важный предмет не относится к настоящей дискуссии.
Однако существует такого рода установление, которое должно рассмат¬риваться как существенная часть общественного воспитания и которое неизбежно относится к предмету этого доклада; я хочу говорить о нацио¬нальных праздниках.
Соберите людей; вы сделаете их лучшими, потому что собравшиеся лю¬ди будут стремиться нравиться друг другу и они смогут добиться этого только тогда, когда своими действиями вызовут уважение к себе. Пусть они соберутся по важному моральному и политическому поводу и вместе с удовольствием в их сердце возникнет любовь к честным делам, ведь люди встречаются не без удовольствия.
Человек — это самый важный объект природы и самым великолепным зрелищем является зрелище собравшегося народа. Мы всегда с энтузиаз¬мом говорим о национальных праздниках в Греции; между тем предме¬том этих праздников были только игры, где блистала сила тела, ловкость или самое большее — талант поэтов и ораторов. Но это была Греция; это было зрелище большее, чем игры, это были сами зрители, это был народ победитель Азии, республиканские добродетели которого были иногда выше человечества; там видели великих людей, спасших и прославивших роди¬ну; отцы показывали своим сыновьям Мильтиада, Аристида, Эпаминондоса, Тимолеона, одно лишь присутствие которых было живым уроком благородства, справедливости и патриотизма. (Аплодисменты.)
Как легко было бы французскому народу придать нашим собраниям более обширную и более важного характера цель! Система праздников, само собой понятно, служила одновременно созданию самых сладких уз братства и самым могущественным средством возрождения.
Пусть у вас будут общие и более торжественные праздники для всей республики; пусть у вас будут отдельные праздники и для каждой мест¬ности и пусть они будут днями отдыха и заменили бы собой то, что в силу обстоятельств было уничтожено.
Пусть все эти праздники возбудят благородные чувства, составляющие привлекательность и украшение человеческой ЖИЗНИ: энтузиазм к свобо¬де, любовь к родине, уважение к законам. Пусть память о тиранах и из¬менниках будет там предана проклятию; пусть память о героях свободы, о благодетелях человечества получит там справедливую дань благодарно¬сти общества. Пусть эти праздники черпают свой интерес и даже свои названия в бессмертных событиях нашей революции и в самых священных и самых дорогих человеческому сердцу предметах. Пусть они будут укра¬шены и отмечены соответствующими их предмету эмблемами; привлечем к нашим праздникам природу и все добродетели. Пусть они все праздну¬ются под покровительством «верховного существа», пусть они будут ему посвящены, пусть они открываются и заканчиваются выражением почи¬тания его могущества и его доброты!
Ты, высочайшая Свобода, дашь свое святое имя одному из самых пре¬красных праздников, о, ты дочь природы! Мать счастья и славы! Ты одна законная государыня мира, преступно лишенная трона; ты, кому фран¬цузский народ отдал свою власть и взамен дает тебе родину и нравственность! Ты разделишь паши жертвы с твоим спутником тихим и святым Равенством! (Аплодисменты.) Мы будем чествовать человечество, уни¬женное и попираемое ногами врагов французской республики. Челове¬чество! Прекрасен будет тот день, когда мы будем праздновать праздник человеческого рода. Это будет братский и священный банкет, на который после победы французский народ пригласит огромную семью, честь и не¬зыблемые права которой он защищает. Мы будем также чествовать всех великих людей, какого бы времени и какой бы страны они ни были, тех, кто освободил свою страну от гнета тиранов и мудрыми законами учре¬дил свободу. Вы не будете забыты, знаменитые мученики французской республики! Вы не будете забыты, герои, погибшие в борьбе за нее! Кто может забыть героев моей родины!.. Франция им обязана своей свободой; вселенная им обязана своей свободой; пусть же вселенная, наслаждаясь ее благодеяниями, скорей воспевает ее славу! Сколько героических черт, проявленных в великих деяниях, свобода как бы расточала среди нас! Сколько имен, достойных быть записанными в летопись истории, остают¬ся погребенными в безвестности! Но неизвестные и почитаемые, если вы избежите известности, то не избежите нашей нежной благодарности!
Пусть трепещут все вооружившиеся против свободы тираны, если они еще существуют! Пусть они трепещут в тот день, когда французы при¬дут на ваши могилы поклясться следовать вашему примеру! Юные фран¬цузы, слышите ли вы бессмертного Барра, который из Пантеона при¬зывает вас к славе! Приходите положить цветы на его священную моги¬лу! (Юные ученики родины, находившиеся в зале Собрания, воскликнули с большим энтузиазмом: «Да здравствует республика!») Барра, дитя ге¬рой, ты кормил свою мать и ты умер за свою родину! Барра, ты уже по¬лучил награду за свой героизм: родина устроила твою мать; подавив все преступные клики, торжествующая родина подымется на развалинах по¬роков и тронов. О Барра! ты не нашел для себя образцов в античности, но ты нашел среди нас соперников твоей доблести!
По какой фатальности или же по какой неблагодарности забыли героя еще более юного и достойного, чтобы потомки оказали ему почести? Мятежные марсельцы, собравшись на берегах Дюранс, хотели перейти реку и перебить слабых и безоружных патриотов этих несчастных местно¬стей. Немногочисленная толпа республиканцев, собравшаяся на другом берегу, не видела иного средства как перерезать трос понтонов, находив¬шихся во власти их врагов; но пуститься в такое предприятие в присутст¬вии многочисленных батальонов на другом берегу и находящихся на рас¬стоянии ружейного выстрела, казалось химерическим предприятием даже наиболее смелым. Вдруг ребенок тринадцати лет бросился к топору, схва¬тил его, помчался по берегу реки и со всей силой ударил по тросу. На него обрушилось несколько ружейных залпов, но он продолжал еще сильнее рубить, наконец он получил смертельный удар, он вскричал: «Я уми¬раю, мне все равно, это за свободу!» Он падает, он мертв!.. (Продолжи¬тельные аплодисменты.) Ребенок, достойный уважения, как гордится ро¬дина тем, что она дала тебе жизнь! С какой гордостью Греция и Рим по¬читали бы твою память, если бы они произвели такого героя, как ты!
Граждане, понесем торжественно его пепел в храм Славы; пусть рес¬публика в трауре омоет его горькими слезами! Нет, не будем оплакивать его; будем подражать ему, отомстим за него гибелью всех врагов нашей республики!
Все добродетели спорят за право присутствовать на праздниках. Уч¬редим праздники славы, не той, которая опустошает и угнетает мир, но той, которая освобождает его, которая просвещает и утешает его, той, ко¬торая после отечества является главным кумиром благородных сердец. Учредим более трогательный праздник, праздник несчастья. Рабы обожают богатство и власть; мы уважаем несчастье, несчастье, которого человече¬ство не может полностью изгнать с земли, но которое оно утешает и облегчает с почетом! Божественная дружба, ты тоже получишь эти знаки уважения, о, ты, некогда объединявшая героев и мудрецов! Ты, умножав¬шая силы друзей родины, и которую злые люди, связанные между собой преступлением, знали лишь как наглое притворство! Ты снова найдешь у французских республиканцев твою мощь и твои алтари. (Аплодируют.) Почему бы нам не оказать тех же почестей целомудренной и благо¬родной любви, супружеской верности, отцовской нежности, сыновнему почитанию? Наши праздники, нет сомнения, будут интересны и ярки. Вы будете присутствовать на них, храбрые защитники родины, вас будут ук¬рашать ваши славные шрамы. Вы будете присутствовать на них, почтенные старцы; счастье, подготовленное вашему потомству, должно утешать вас за вашу долгую жизнь, прошедшую под игом деспотизма! Вы будете на них, юные ученики родины, вы растете для того, чтобы расширить на¬шу славу и собрать плоды наших трудов!
Вы будете на них, юные гражданки, которым победа должна скоро возвратить братьев и возлюбленных, достойных вас! Вы будете там, ма¬тери семейств, мужья и сыновья которых передают республике трофеи вместе с обломками тронов! О, французские женщины! бережно храните свободу, купленную ценой их крови. Пользуйтесь своей властью и распро¬страняйте власть республиканской добродетели! О, французские женщи¬ны! Вы достойны любви и уважения земли. Зачем вам надо завидовать женщинам Спарты? Как они, вы дали жизнь героям, как они, вы самозабвенно посвятили их родине! (Аплодируют.)
Горе тому, кто стремится заглушить этот возвышенный энтузиазм и при помощи приводящих в уныние доктрин подавить моральный ин¬стинкт народа, являющийся основой всех великих деяний! Вы, представители народа, должны дать восторжествовать истинам, которые мы сей¬час развили. Не бойтесь безумных воплей надменного невежества или лицемерной развращенности! Какова же была окружавшая нас порочность, если нам нужна была смелость, чтобы заявить о ней? Смогут ли наши потомки поверить, что побежденные клики были до такой степени наглы, что обвиняли нас в модерантизме, а аристократия обвиняла нас в том, что мы вызвали идею божества и морали? Поверят ли они, что осмелились говорить даже в этом Собрании, что этим путем мы отодвинули человеческий разум на несколько столетий назад? Они ссылаются на разум, эти чудовища, святотатственно отточившие против вас свои кинжалы!
Вес защитники ваших принципов и вашего достоинства безусловно должны также быть предметом их ярости. Не будем удивляться, если все злодеи, объединившиеся против вас, как будто хотят приготовить нам яд, по до того, как мы его выпьем, мы спасем родину. (Аплодируют.) Корабль, несущий судьбу республики, не предназначен терпеть крушение. Он плы¬вет под вашей охраной, и бури будут вынуждены щадить его. (Новые ап¬лодисменты.)
Опирайтесь спокойно на незыблемые основы справедливости и возбуж¬дайте политическую нравственность; громите виновных и бейте ваших врагов! Кто тот наглец, который ползал у ног короля, а теперь осмелива¬ется оскорблять его величество французский народ в лице его представи¬телей? Прикажите победить, но главное потопите порок в небытие! Вра¬гами республики являются все развращенные люди. (Аплодируют.) Пат¬риот — это не кто иной, как человек честный и благородный во всем зна¬чении этого названия. (Аплодируют.) Мало уничтожить королей; надо за¬ставить все народы уважать характер французского народа. Напрасно мы понесли бы на край света славу нашего оружия, если всякого рода страсти безнаказанно раздирают грудь родины. Остережемся даже от опьянения успехами. Будем ужасны в наших неудачах, скромны в наших победах (аплодируют), и утвердим среди нас с помощью мудрости и морали мир и счастье! Такова истинная цель наших трудов; такова самая героическая и самая трудная задача. Мы рассчитываем способствовать достижению этой цели, предлагая вам следующий декрет (продолжительные и повто¬ряющиеся аплодисменты).
Статья 1. Французский народ признает существование «верховного су¬щества» и бессмертие души.
2. Он признает, что культом, достойным «верховного существа», яв¬ляется выполнение обязанностей человека.
3. Он считает одной из первых своих обязанностей ненавидеть недобро¬совестность и тиранию, карать тиранов и предателей, помогать несчаст¬ным, уважать слабых, защищать угнетенных, делать другим какое только можешь добро, не быть несправедливым ни к кому.
4. Будут учреждены праздники, напоминающие человеку о божестве и о достоинстве его существа.
5. Они будут называться по названиям славных событий пашей рево¬люции, по названиям самых дорогих и полезных человеку добродетелей величайших благодеяний природы.
6. Французская республика ежегодно будет праздновать праздники 14 июля 1789 г., 10 августа 1792 г., 21 января 1793 г., 31 мая 1793 г.
7. Она будет праздновать каждую декаду праздники, перечень кото¬рых следует:
«Верховному существу» и природе.— Человеческому роду.— Фран¬цузскому народу.— Благодетелям человечества.— Мученикам свободы.— Свободе и равенству.— Республике.— Всемирной свободе.— Любви к ро¬дине.— Ненависти к тиранам и изменникам.— Истине.— Справедливо¬сти.— Воздержанности.— Смелости.— Добросовестности.— Героизму.— Бескорыстию.— Стоицизму.— Любви.— Супружеской верности.— Отцов¬ской любви.— Материнской нежности.— Сыновнему почитанию.— Детст¬ву.— Юности.— Зрелому возрасту.— Старости.— Несчастию.— Сельскому хозяйству.— Индустрии.— Нашим предкам.— Потомкам.— Счастью.
8. Комитетам общественного спасения и народного образования пору¬чается представить план организации этих праздников.
9. Национальный конвент призывает всех талантливых людей, достой¬ных служить делу человечества, к чести оказания помощи в устройстве праздников гимнами и гражданскими песнями и всеми средствами, кото¬рые могут сделать их более прекрасными и полезными.
10.Комитет общественного спасения отличит работы, которые он соч¬тет способными выполнить эти цели, и вознаградит их авторов.
11.Свобода культов сохраняется, соответственно декрету от 18 фримера.
12.Всякое собрание аристократии и противоречащее общественному порядку будет пресечено.
13.В случае беспорядков, причиной или мотивом которых будет ка¬кой-либо культ, то те, кто вызовут их фанатическими ли проповедями или контрреволюционными инсинуациями, те, кто вызовут их несправед¬ливыми и беспричинными насилиями, также будут наказаны по всей строгости закона.
14.Будет сделан особый доклад о деталях, касающихся настоящего декрета.
15.Следующего 2 прериаля будет праздноваться праздник в честь «верховного существа».


Текст приводится по изданию Робеспьер М. Избр. произв. В 3 т. Т. 3. / подгот А. З. Манфред, А. Е. Рогинская, Е. В. Рубин. М., 1965. С. 161-181.